Из книги "Секонд хенд" Светланы Алексиевич
Мужская история
‎ ‎– Всю жизнь руки по швам! Не смел пикнуть. Теперь расскажу…
В детстве… как себя помню… я боялся потерять папу… Пап забирали ‎ночью, и они исчезали в никуда.

Так пропал мамин родной брат Феликс… ‎Музыкант. Его взяли за глупость… за ерунду… В магазине он громко ‎сказал жене: «Вот уже двадцать лет советской власти, а приличных ‎штанов в продаже нет». Сейчас пишут, что все были против… А я скажу, ‎что народ поддерживал посадки. Взять нашу маму… У нее сидел брат, а ‎она говорила: «С нашим Феликсом произошла ошибка. Должны ‎разобраться. Но сажать надо, вон сколько безобразий творится вокруг». ‎Народ поддерживал… Война! После войны я боялся вспоминать войну… ‎Свою войну… Хотел в партию вступить – не приняли: «Какой ты ‎коммунист, если ты был в гетто?». Молчал… молчал… Была в нашем ‎партизанском отряде Розочка, красивая еврейская девочка, книжки с ‎собой возила. Шестнадцать лет. Командиры спали с ней по очереди… «У ‎нее там еще детские волосики… Ха-ха…» Розочка забеременела… ‎Отвели подальше в лес и пристрелили, как собачку. Дети рождались, ‎понятное дело, полный лес здоровых мужиков. Практика была такая: ‎ребенок родится – его сразу отдают в деревню. На хутор. А кто возьмет ‎еврейское дитя? Евреи рожать не имели права. Я вернулся с задания: ‎‎«Где Розочка?» – «А тебе что? Этой нет – другую найдут». Сотни евреев, ‎убежавших из гетто, бродили по лесам. Крестьяне их ловили, выдавали ‎немцам за пуд муки, за килограмм сахара. Напишите… я долго молчал… ‎Еврей всю жизнь чего-то боится. Куда бы камень не упал, но еврея ‎заденет.
Уйти из горящего Минска мы не успели из-за бабушки… Бабушка видела ‎немцев в 18-м году и всех убеждала, что немцы – культурная нация и ‎мирных людей они не тронут. У них в доме квартировал немецкий ‎офицер, каждый вечер он играл на пианино. Мама начала сомневаться: ‎уходить – не уходить? Из-за этого пианино, конечно… Так мы потеряли ‎много времени. Немецкие мотоциклисты въехали в город. Какие-то люди ‎в вышитых сорочках встречали их с хлебом-солью. С радостью. Нашлось ‎много людей, которые думали: вот пришли немцы, и начнется нормальная ‎жизнь. Многие ненавидели Сталина и перестали это скрывать. В первые ‎дни войны было столько нового и непонятного…
Слово «жид» я услышал в первые дни войны… Наши соседи начали ‎стучать нам в дверь и кричать: «Все, жиды, конец вам! За Христа ‎ответите!». Я был советский мальчик. Окончил пять классов, мне ‎двенадцать лет. Я не мог понять, что они говорят. Почему они так ‎говорят? Я и сейчас этого не понимаю… У нас семья была смешанная: ‎папа – еврей, мама – русская. Мы праздновали Пасху, но особенным ‎образом: мама говорила, что сегодня день рождения хорошего человека. ‎Пекла пирог. А на Пейсах (когда Господь помиловал евреев) отец ‎приносил от бабушки мацу. Но время было такое, что это никак не ‎афишировалось… надо было молчать…
Мама пришила нам всем желтые звезды… Несколько дней никто не мог ‎выйти из дома. Было стыдно… Я уже старый, но я помню это чувство… ‎Как было стыдно… Всюду в городе валялись листовки: «Ликвидируйте ‎комиссаров и жидов», «Спасите Россию от власти жидобольшевиков». ‎Одну листовку подсунули нам под дверь… Скоро… да… Поползли слухи: ‎американские евреи собирают золото, чтобы выкупить всех евреев и ‎перевезти в Америку. Немцы любят порядок и не любят евреев, поэтому ‎евреям придется пережить войну в гетто… Люди искали смысл в том, что ‎происходит… какую-то нить… Даже ад человек хочет понять. Помню… Я ‎хорошо помню, как мы переселялись в гетто. Тысячи евреев шли по ‎городу… с детьми, с подушками… Я взял с собой, это смешно, свою ‎коллекцию бабочек. Это смешно сейчас… Минчане высыпали на ‎тротуары: одни смотрели на нас с любопытством, другие со злорадством, ‎но некоторые стояли заплаканные. Я мало оглядывался по сторонам, я ‎боялся увидеть кого-нибудь из знакомых мальчиков. Было стыдно… ‎постоянное чувство стыда помню…
Мама сняла с руки обручальное кольцо, завернула в носовой платок и ‎сказала, куда идти. Я пролез ночью под проволокой… В условленном ‎месте меня ждала женщина, я отдал ей кольцо, а она насыпала мне муки. ‎Утром мы увидели, что вместо муки я принес мел. Побелку. Так ушло ‎мамино кольцо. Других дорогих вещей у нас не было… Стали пухнуть от ‎голода… Возле гетто дежурили крестьяне с большими мешками. День и ‎ночь. Ждали очередного погрома. Когда евреев увозили на расстрел, их ‎впускали грабить покинутые дома. Полицаи искали дорогие вещи, а ‎крестьяне складывали в мешки все, что находили. «Вам уже ничего не ‎надо будет», – говорили они нам.
Однажды гетто притихло, как перед погромом. Хотя не раздалось ни ‎одного выстрела. В тот день не стреляли… Машины… много машин… Из ‎машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины ‎в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. Шикарные были ‎чемоданы! Все говорили по-немецки. Конвоиры и охранники растерялись, ‎особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не ‎спускали с поводков рычащих собак. Спектакль… театр… Это было ‎похоже на спектакль… В этот же день мы узнали, что это привезли ‎евреев из Европы. Их стали звать «гамбургские» евреи, потому что ‎большинство из них прибыло из Гамбурга. Они были ‎дисциплинированные, послушные. Не хитрили, не обманывали охрану, не ‎прятались в тайниках… они были обречены… На нас они смотрели ‎свысока. Мы бедные, плохо одетые. Мы другие… не говорили по-‎немецки…
Всех их расстреляли. Десятки тысяч «гамбургских» евреев…
Этот день… все как в тумане… Как нас выгнали из дома? Как везли? ‎Помню большое поле возле леса… Выбрали сильных мужчин и приказали ‎им рыть две ямы. Глубокие. А мы стояли и ждали. Первыми маленьких ‎детей побросали в одну яму… и стали закапывать… Родители не плакали ‎и не просили. Была тишина. Почему, спросите? Я думал… Если на ‎человека напал волк, человек же не будет его просить, умолять оставить ‎ему жизнь. Или дикий кабан напал… Немцы заглядывали в яму и ‎смеялись, бросали туда конфеты. Полицаи пьяные в стельку… у них ‎полные карманы часов… Закопали детей… И приказали всем прыгать в ‎другую яму. Стоим мама, папа, я и сестренка. Подошла наша очередь… ‎Немец, который командовал, он понял, что мама русская, и показал рукой: ‎‎«А ты иди». Папа кричит маме: «Беги!». А мама цеплялась за папу, за ‎меня: «Я с вами». Мы все ее отталкивали… просили уйти… Мама первая ‎прыгнула в яму…
Это все, что я помню… Пришел в сознание от того, что кто-то сильно ‎ударил меня по ноге чем-то острым. От боли я вскрикнул. Услышал ‎шепот: «А тут один живой». Мужики с лопатами рылись в яме и снимали с ‎убитых сапоги, ботинки… все, что можно было снять… Помогли мне ‎вылезти на верх. Я сел на край ямы и ждал… ждал… Шел дождь. Земля ‎была теплая-теплая. Мне отрезали кусок хлеба: «Беги, жиденок. Может, ‎спасешься».
Деревня была пустая… Ни одного человека, а дома целые. Хотелось ‎есть, но попросить было не у кого. Так и ходил один. На дороге то ‎резиновый бот валяется, то галоши… косынка… За церковью увидел ‎обгоревших людей. Черные трупы. Пахло бензином и жареным… Убежал ‎назад в лес. Питался грибами и ягодами. Один раз встретил старика, ‎который заготавливал дрова. Старик дал мне два яйца. «В деревню, – ‎предупредил, – не заходи. Мужики скрутят и сдадут в комендатуру. ‎Недавно двух жидовочек так поймали».
Однажды заснул и проснулся от выстрела над головой. Вскочил: ‎‎«Немцы?». На конях сидели молодые хлопцы. Партизаны! Они ‎посмеялись и стали спорить между собой: «А жиденыш нам зачем? ‎Давай…» – «Пускай командир решает». Привели меня в отряд, посадили ‎в отдельную землянку. Поставили часового… Вызвали на допрос: «Как ты ‎оказался в расположении отряда? Кто послал?» – «Никто меня не ‎посылал. Я из расстрельной ямы вылез». – «А может, ты шпион?» Дали ‎два раза по морде и кинули назад в землянку. К вечеру впихнули ко мне ‎еще двоих молодых мужчин, тоже евреев, были они в хороших кожаных ‎куртках. От них я узнал, что евреев в отряд без оружия не берут. Если нет ‎оружия, то надо принести золото. Золотую вещь. У них были с собой ‎золотые часы и портсигар – даже показали мне, – они требовали встречи ‎с командиром. Скоро их увели. Больше я их никогда не встречал… А ‎золотой портсигар увидел потом у нашего командира… и кожаную ‎куртку… Меня спас папин знакомый, дядя Яша. Он был сапожник, а ‎сапожники ценились в отряде, как врачи. Я стал ему помогать…
Первый совет дяди Яши: «Поменяй фамилию». Моя фамилия Фридман… ‎Я стал Ломейко… Второй совет: «Молчи. А то получишь пулю в спину. За ‎еврея никто отвечать не будет». Так оно и было… Война – это болото, ‎легко влезть и трудно вылезти. Другая еврейская поговорка: когда дует ‎сильный ветер, выше всего поднимается мусор. Нацистская пропаганда ‎заразила всех, партизаны были антисемитски настроены. Нас, евреев, ‎было в отряде одиннадцать человек… потом пять… Специально при нас ‎заводились разговоры: «Ну какие вы вояки? Вас, как овец, ведут на ‎убой…», «Жиды трусливые…». Я молчал. Был у меня боевой друг, ‎отчаянный парень… Давид Гринберг… он им отвечал. Спорил. Его убили ‎выстрелом в спину. Я знаю, кто убил. Сегодня он герой – ходит с ‎орденами. Геройствует! Двоих евреев убили якобы за сон на посту… Еще ‎одного за новенький парабеллум… позавидовали… Куда бежать? В ‎гетто? Я хотел защищать Родину… отомстить за родных… А Родина? У ‎партизанских командиров были секретные инструкции из Москвы: евреям ‎не доверять, в отряд не брать, уничтожать. Нас считали предателями. ‎Теперь мы об этом узнали благодаря перестройке.
Человека жалко… А как лошади умирают? Лошадь не прячется, как другие ‎животные: собака там, кошка, корова и та убегает, лошадь стоит и ждет, ‎когда ее убьют. Тяжелая картина… В кино кавалеристы несутся с гиком и ‎с шашкой над головой. Бред! Фантазия! В нашем отряде одно время были ‎кавалеристы, их быстро расформировали. Лошади не могут идти по ‎сугробам, тем более скакать, они застревают в сугробах, а у немцев ‎мотоциклы – двухколесные, трехколесные, зимой они ставили их на ‎лыжи. Ездили и с хохотом расстреливали и наших лошадей, и всадников. ‎Красивых лошадей могли пожалеть, видно, среди них было немало ‎деревенских парней…
Приказ: сжечь хату полицая… Вместе с семьей… Семья большая: жена, ‎трое детей, дед, баба. Ночью окружили их… забили дверь гвоздями… ‎Облили керосином и подожгли. Кричали они там, голосили. Мальчишка ‎лезет через окно… Один партизан хотел его пристрелить, а другой не ‎дал. Закинули назад в костер. Мне четырнадцать лет… Я ничего не ‎понимаю… Все, что я смог – запомнил это. И вот рассказал… Не люблю ‎слова «герой»… героев на войне нет… Если человек взял в руки оружие, ‎он уже не будет хорошим. У него не получится.
Помню блокаду… Немцы решили очистить свои тылы и дивизии СС ‎бросили против партизан. Навешали фонарей на парашютах и бомбили ‎нас день и ночь. После бомбежки – минометный обстрел. Отряд уходил ‎небольшими группами, раненых увозили с собой, но закрывали им рот, а ‎лошадям надевали специальные намордники. Бросали все, бросали ‎домашний скот, а он бежал за людьми. Коровы, овечки… Приходилось ‎расстреливать… Немцы подошли близко, так близко, что уже слышны ‎были их голоса: «о мутер, о мутер»… запах сигарет… У каждого из нас ‎хранился последний патрон… Но умереть никогда не опоздаешь. Ночью ‎мы… трое нас осталось из группы прикрытия… вспороли брюхо убитым ‎лошадям, выкинули все оттуда, и сами туда залезли. Просидели так двое ‎суток, слышали, как немцы ходили туда-сюда. Постреливали. Наконец ‎наступила полная тишина. Тогда мы вылезли: все в крови, в кишках… в ‎говне… Полоумные. Ночь… луна светит…
Птицы, я вам скажу, нам тоже помогали… Сорока услышит чужого ‎человека – обязательно закричит. Подаст сигнал. К нам они привыкли, а ‎немцы пахли по-другому: у них одеколон, душистое мыло, сигареты, ‎шинели из отличного солдатского сукна… и хорошо смазанные сапоги… ‎У нас самодельный табак, обмотки, лапти из воловьей шкуры, ‎прикрученные к ногам ремешками. У них шерстяное нательное белье… ‎Мертвых мы раздевали до трусов! Собаки грызли их лица, руки. Даже ‎животных втянули в войну…
Много лет прошло… полвека… А ее не забыл… эту женщину… У нее ‎было двое детей. Маленьких. Она спрятала в погребе раненого ‎партизана. Кто-то донес… Семью повесили посредине деревни. Детей ‎первыми… Как она кричала! Так люди не кричат… так звери кричат… ‎Должен ли человек идти на такие жертвы? Я не знаю. (Молчит.) Пишут ‎сейчас о войне те, кто там не был. Я не читаю… Вы не обижайтесь, но я ‎не читаю…
Минск освободили… Для меня война кончилась, в армию по возрасту не ‎взяли. Пятнадцать лет. Где жить? В нашей квартире поселились чужие ‎люди. Гнали меня: «Жид пархатый…». Ничего не хотели отдавать: ни ‎квартиры, ни вещей. Привыкли к мысли, что евреи не вернутся никогда…‎