Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленных курсов по изучению иврита. Не помню — кто из моих приятелей обронил после первого занятия: «Как вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на котором неприлично звучащее слово «ялда» означает — «девочка»?
И вот — приезд, Иерусалим, обязательный «ульпан» — курсы иврита…
Что там «ялда», доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь два-три урока бегло и просто произносится всеми как «елда»)! Что там невинная «ялда», повторяю, если наш преподаватель — неулыбчивая религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово «схуёт», от которого напрягается и переглядывается вся группа.
Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем.
— Как будет по-русски «схуёт»? — спросила она на иврите, оглядывая класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор исторических наук, сказал в тишине мрачно:
— Да так и будет…
И все расхохотались.

Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько изучить свои права (они же «схуёт») с тем, чтобы во всеоружии вступить в борьбу с пресловутым чудовищем — вездесущей израильской бюрократией.
И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от прекрасной съемной квартиры — (редкая удача, наплыв репатриантов, все квартиры нарасхват) — только по одной причине: дом, в котором маклер предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga — strit…
Нет-нет, сказала я маклеру, эта квартира мне не подходит.
Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан…
(Между прочим, «писга» означает — «вершина». Я потом жила в поселении, которое называлось «Вершины» — во множественном числе — «Псагот». И ничего. Очень любила это место.)


Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда.
У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача, не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) — женщина религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и щепетильная до чопорности.
Таким образом, мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться, отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла.
Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой — с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью.
«Откроем ротик… — бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, -… сейчас откроем зубик… положим ватку с лекарством… поставим пломбочку… полощите ротик…» и т.д.
Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие ангелы реяли надо мной, и один из них — в белом халате — нежно овевал меня крылами…
Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому религиозному дому, спросила:
— Сколько я должна вам выписать, Фирочка?
Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала:
— Можете выписать дохуя…
Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских.
Повторяю — я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но… В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное — к месту. Так сказать, ложка к обеду.
Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:
— Ну… столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.
Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа «алая краска залила ее лицо». Фирочка стала даже не багровой — фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.
— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула она, всплеснув руками, — Что вы подумали?! Чек «дахуй», это значит, «отсроченный чек», а вы подумали… в моем доме..!!
Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука — отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два.
Словом, я оскандалилась.
Мои приятели сказали на это — сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками…
Что касается отсроченного чека, — тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще — как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.
Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё,— как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы «где еще что можно получить». Он говорил, я вежливо слушала вполуха. Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов.
Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда — о злоупотреблениях израильских чиновников.
Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, — некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая.
Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.
— А, — говорит, — да. Тамхуй.
Черт меня потянул за язык.
— Что, — спрашиваю сочувственно, — плохо кормят?
— Да нет, почему — плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.
Тогда я и сообразила, что слово «тамхуй», собственно, и означает — «благотворительная столовая». (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово «ибуд» («потеря»)? А, производное от него — «ибадти» — («я потерял»)?
Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.)
В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.
С моим хорошим приятелем — историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.
В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:
— Ата (ты) — мудак?
Я онемела.
Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!
Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, — она усиливала циничность оскорбления.
И, в третьих — откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?!
На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.
И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:
— С чего это вдруг я — мудак? Я вовсе не мудак.
И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.
— Так вот, — увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, — я, значит, иду в Центральный архив…
— Миша… — пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение «поехала крыша», — Миша, за что ты обозвал этого человека?
— Кого? — изменившись в лице, спросил Миша. — Как — обозвал?
— За что ты обозвал его «мудаком»?
Хейфец напрягся и… расхохотался.
— «Мудъаг»! — повторял он, хохоча, — «мудъаг» — «обеспокоен»! Я спросил его — не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться?
Однако, живешь-живешь, и привыкаешь… Более того — постепенно теряешь чувствительность «русского уха» к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит — как язык — более «удобен» в употреблении, сжат, краток, ёмок.
Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем — три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу.
Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, — сказать «он получил «квиют», чем вот так, как я — двумя строками выше — объяснять это по-русски.
Гораздо быстрее сказать «мисрад-клита», чем » министерство абсорбции новых репатриантов». Посопротивляешься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его — так проще. Вот и слышишь то и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ:
— Я говорю «менаэлю» (начальнику): пока я не подпишу «хозе» (договор) со всеми «тнаим»(условиями) — я работать не стану. Я без «пицуим» (денежной компенсации при увольнении), без оплаченных «несиёт» (поездок на работу), без «битуах леуми»(национального страхования) и без «купот-гимел» (пенсионных касс) не буду работать!
До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей, переведенные на русский язык. Одна была из жизни мошава — сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались «мошавники». Я читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу с тремя словами: «мошенник», «шавка» и «мошонка»!
Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! — абсолютно не моргнув глазом перевариваю какое-нибудь «мемшала мехуевет» (правительство обязано).
Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в настоящем, первородном варианте как «Хава» (правда, с ударением на последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко провинциальных лабухов — «хавать». Я уже не морщусь, когда звонит ее одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и живет отдельной — русской жизнью — дома, в кругу близких друзей.
Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками, никогда не заплывая на глубину — боюсь утонуть.
Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения, прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань — иные принципы словообразования.
И я уже не расстраиваюсь, я смирилась — у них свой язык, у меня — свой.
Вот только пытаюсь еще — довольно жалко — «качать права» в собственном доме. — «Со мной — только по-русски!» — кричу я в ответ на ту или иную, обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. «Хочешь макарон?» — спрашиваю я дочь, и она отвечает смиренно: — «Нет, спасибо. Я — не любовник макарон.» Или, когда мне звонят и, попадая на дочь (голоса похожи), спрашивают: «Это Дина?», она отвечает терпеливо: — «Нет, это ребенок от Дины. Она не находится». Как говорит мой муж ядовито: «за этим, кажется и ехала, голубушка?»
Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по звучанию на русские. Например, слово «нудник», означающее просто — «зануда». Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво:
— У (он) романтик ве (и) нудник!
Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же иначе — страну эту строили, главным образом, выходцы из России, люди, поди, не чуждые традиции ядренного русского слова. А условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного пласта русского фольклора.
Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух.
Например, очень распространенное здесь выражение «лех кебенимат» означает всего навсего что-то вроде — «иди к черту».
В Тель-Авиве даже есть ресторанчик — «Кебенимат».
Не была там ни разу. Не знаю — что подают


Дина Рубина