Это был религиозный, самый религиозный в мире автобус. Мальчики в чёрном, старики, пейсы до колена, девочки в одинаковом темном и коляски, коляски… Просочиться там непросто, а делать нечего – я еду к маме сквозь этот район и сумка на колёсах. Но суть не в этом.
Религиозные девочки уступают место взрослым тётенькам, есть такое дело. Но туда, где предлагали место, было не протиснуться, это во-первых. А во-вторых, прямо у дверей сидел грузный ребе с седыми пейсами и остальном прикиде и говорил по-мобильному. На идиш.
Слышно его было весь автобус. «Вус, – кричал он, – что?! Их бин шойн гевен ин Полин! Нейн! Хвил ништ нох а мол!!» («Я уже был в Польше! Нет! Больше не хочу!»)
Оторваться было невозможно. Для меня идиш – это музыка, не очень постижимая, но любимая и родная… Мы стояли в пробке минут десять. Но меня это уже не волновало…
«Зог мир! – продолжал он, – их хэр дих, ду хэрст мих…» («Скажи мне! Я тебя слышу, ты меня слышишь…»)
Тут он заметил меня, попрощался и стал орать на девчонок, которые собирались уступить мне место:
– Немедленно! Встали! Еврейские девочки должны вести себя как люди!!
Человек должен был содержать этот мир в порядке, но мир не слушался и не слышал.
Наконец, я вышла из столбняка и сложила в голове несколько слов в одну конструкцию на том самом языке, на котором он говорил по телефону:
– Зэй хобм геволт… Они хотели уступить место, но я так люблю слушать идиш…
Сначала по инерции он ответил на иврите, тоном ниже:
– Ты не волнуйся, им полезно! Это я их воспитываю! А то что это такое!
Тогда я повторила конструкцию ещё раз… И он опять перешёл на идиш.
– Они не знают ни слова на мамелошн, – он махнул рукой на остальной автобус, – как это печально! Нас никто не понимает!!
– Да, – отозвалась я эхом, – мне тоже очень жаль…
Автобус выскочил из пробки и повернул на проспект имени Теодора Герцля, основоположника сионизма, который в юности говорил на идиш и даже издавал в Вене журнал «Ди велт».
– Откуда ты? – спросила я на автомате «на ты» – после иврита, который весь «на ты», трудно начать соображать на другом языке. У меня вообще с соображением в этот раз было туго. Но мой ребе этого не заметил.
– Отсюда! – ответил он, и весь автобус на нас посмотрел.
– И моя грендмама, и мой грендпапа говорили, – добавил он английского, чтоб я лучше поняла. – А у тебя кто говорит дома на идиш? Мама?
– Мама – нет, и папа тоже, – отозвалась я и вспомнила нужное слово. – У меня бобе говорила. И зэйде тоже…
Он коротко улыбнулся. Встал – а сидел он прежде рядом с более молодым но не менее ультрарелигиозным евреем, которые даже глаза отводят при виде женщины, не то, что разговаривать. Но ребе ввинтил меня в это место:
– Ты садишься, а я тут выхожу! – И грозно добавил для всех, кто мог посчитать иначе, – Она! Будет! Сидеть! Здесь!
Я села, автобус остолбенел, а мой сосед вжался в стенку и надвинул шляпу на лоб.
Ребе выходил на остановке.
– Зайт мир гезунт! – нежно пробормотала я на прощанье, наконец, перейдя на «вы».
– А гут йор! – отозвался он, не оглядываясь.
Будь здоров, мой дорогой…
Марина Ариэла Меламед