Александр Шойхет

Давным-давно, рассказывал мне дед, был у него старший брат Борис, а вернее, Барух, которого все домашние звали просто Буня. Этот Буня был любимцем семьи, окончил еще до революции гимназию в Одессе, и не просто, а с золотой медалью, что для еврея «черты оседлости» было подвигом. Но в Киевский университет, вопреки прогнозам и ожиданиям всех родственников, Буня все же не попал и учился за границей, в Вене, кажется, на агронома. Закончив, как положено талантливому еврею, университет с отличием, он вернулся домой, хотя профессор, у которого Буня слушал лекции, хотел его оставить при кафедре для дальнейшего изучения наук. Так, по крайней мере, гласило семейное предание.
Дед мой был тогда совсем маленький, но он помнил, как прикатил Буня из-за границы и какой он был важный в своем заграничном черном фраке и цилиндре, и как все многочисленные домочадцы ахали и восхищались буниной внешностью, и даже Мордехай-Алтер, папаша моего деда и Буни, мой прадед, гроза всей Пересыпи, биндюжник
и балагула, обнял сына и прослезился (!). Дед вспоминал, что брат Буня был высокого роста и очень красивый парень. И конечно же Верочка или как тогда говорили, Двойра, на которой вскоре Буня женился, тоже была красавица. Буню с его отличным дипломом
Венского университета и рекомендательным письмом самого профессора Остерхаген, разумеется, взяли на должность управляющего имением графини. То ли Потоцкой, то ли Радзивилл... Что в Галиции. По тем временам для сына еврейского балагулы это было больше, чем просто везение, это был невероятнейший успех! И Буня укатил в галицийское имение графини, взяв с собой молодую жену Двойру. С тех пор дед брата почти не видел, так как у управляющего таким имением не могло быть ни выходных, ни праздников, а отпусков по тем временам просто не давали. Только было известно по письмам, что у Буни с Двойрой двое детей, девочки, и что дела у них идут хорошо.

Дед мой рос, учился в реальном училище, помогал левым эсерам в революцию Пятого года, гремели залпы «Потемкина», в Одессе лилась кровь восставших, потом пришли казаки, начался погром. Жизнь шла своим чередом, а от старшего брата приходили только письма
и фотографии, на которых высокий и элегантный Буня с красавицей Двойрой и две девочки, одна постарше, Сара, белокурая, как мать, и Хана, черненькая, востроглазенькая, вылитый
Буня. Обе в белых платьях, с зонтиками от солнца. И все они сидели в графском ландо-экипаже, Двойра, обняв девочек, Буня за кучера впереди, управлял гладкими, красивыми панскими лошадьми. И мать деда, Ханна-Лиза, моя прабабка, тихо плакала и
молилась в углу Богу, благодарила за старшего, просила, чтобы и дальше было, о-вэй-мир, не хуже у Бунечки, и пусть бог услышит ее и наградит умом и двоих младших сыновей. Ведь
ее средний, Арончик, родился с двумя правыми руками, с детства все мастерит, выдумывает машинки разные, да вот учебу бросил, не закончил училище, связался с плохими людьми по прозвищу «анархисты», а младший, Хаймуня, память у него, дай бог, что прочтет в книжке,
сразу запомнит, да к учебе не тянет мальчика, все бегает на море, купается, да ходит на шаланде с какими-то гоями, разве это дело для еврея? Ведь мог бы стать не хуже Бунечки со временем. Надоумь ты их, Боже, моих младших сыновей... Так молилась моя прабабка, не
зная еще, что ждет ее детей...
Дед рассказывал, что увидел старшего брата только за два года до первой мировой войны, когда Буня неожиданно приехал в Одессу попрощаться с родными. Он с женой
уволился из графского поместья и уезжал в Америку. Навсегда. На расспросы отца и матери он отвечал односложно, нехотя. Удалось выяснить, что они с Двойрой скопили
денег и хотят открыть в Америке свое дело. Но почему это надо делать в Америке, когда можно делать тут, спросил тогда папаша Мордехай-Алтер, на что, как дед вспоминал, Буня вздохнув, ответил: - «В России ничего не будет хорошего. По крайней мере для нас, евреев».
И сам Буня. которого дед знал молодым, красивым парнем, как-то весь сгорбился, взгляд его, прежде ясный и веселый, потускнел, в черной бороде его дед заметил серебряные пятна. Так и не поняли домашние и вся многочисленная тогда родня, почему оставил Барух Резник такую хлебную должность, должность управляющего имением графини Радзивилл!
Проводили Баруха с Двойрой. Со слезами, всхлипами, пожеланиями счастья в чужой далекой Америке. И только тогда брат Арон рассказал деду по секрету (Буня просил его не говорить никому!), в чем причина столь непонятного отъезда.
Графиня Радзивилл в поместье не жила. Путешествовала она по Европе, подолгу жила во Франции, Швейцарии, лечилась непонятно от чего в Карлсбаде... И только раз в году, весной, на Пасху, приезжала и жила, только не в самом имении, а в родовом старом замке, верстах в двух от имения, на холме. Туда же проходила узкоколейка, у графини был даже личный поезд, и она каталась на нем с гостями по своим землям. Что до Буни, то он круглый год, зимой и летом, занимался всеми делами графского имения, объезжал поля, вел бухгалтерию, заменял агронома-поляка, предпочитавшего хорошую выпивку занятиям сельским хозяйством. Крестьяне и слуги Буню любили. Называли «наш жидок» или «пане жидове». Графиня тоже привечала Буню и его красавицу Двойру, и хотя в замок никогда не приглашала, но неизменно присылала подарки и справлялась о здоровье девочек. Жалованье платила восемьдесят рублей, по тем временам - большие деньги. И так оно продолжалось бы довольно долго, вплоть до самой Мировой войны. Да вот, за неделю до приезда графини сгорел в хозяйстве стог сена. Кто говорил, гайдуки-разбойники подожгли, кто - ребятишки огнем баловались. Да в таком хозяйстве - подумаешь, стог сена!
Приехала графиня, а в имении не показывается. И гонца верховного не прислала, как обычно. Не понравилось это Буне. И вот поздно вечером, после того, как отпили они с женой вечерний чай и
отправились спать, загремели ставни от ударов. Это наемная стража графини, верховые чеченцы били рукоятками нагаек в окна дома, где жил «пан-жид управляющий». Когда Буня выскочил на стук, старший стражник, плотоядно оглядев высунувшуюся из двери Двойру в пеньюаре, рявкнул: «Адывайся! Сам гырафина тэбя трэбуэт! Бистра!» У Буни рухнуло сердце. Он попрощался с рыдавшей женой, поцеловал дочек и пошел по грязной, раскисшей от мелкого частого дождя дороге, спотыкаясь между двух лошадиных крупов. Идти было
тяжело, но конные чечены подгоняли «пана управляющего» ручками нагаек в спину, чтобы живее двигался. «Сам гырафина жэдет!»
Его ввели в довольно уютную залу, толкнув нагайкой меж лопаток, и оставили посреди залы, в мятом сюртучишке с поднятым воротом, с всклокоченной бородкой, в штиблетах на босу ногу.
Графиня сидела в глубоком кресле, рядом, на столике венской работы стояли бутыли
темного стекла, в бокалах искрилось вино, блики от огня в камине играли на вазах с фруктами. Графиня была не одна, напротив нее сидела важная молодая дама, они явно
прервали какой-то разговор. Графиня подняла на Буню рассеянный взгляд больших скучающих глаз:
- Здравствуй, голубчик, как поживаешь?
- Бл..а.,го...дарю... - ответил Буня, ожидая грозы.
- Вот, взгляните, милая, - продолжала графиня по-французски,
- это мой управляющий, Барух. Посмотрите, какое правильное, красивое, я бы сказала, классическое лицо у этого еврея. А вы не верили.
«Да-а! - громко пропела дама, лорнируя Буню в упор,
хотя расстояние было небольшим, - Вы пра-а-авы! И я, кажется, проспорила...»
- «До-о-олжок с вас, милая, - проворковала графиня и рассмеялась мелким, частым смешком,
- вот видите, бывают, оказывается, и среди евреев красавцы...» Разговор шел по-французски, но Буня, прекрасно знавший этот язык, все понял.
- Простите, вы пригласили меня в столь позднее время по какому-то делу? - спросил он.
- «Нет, нет, ты можешь быть свободен, голубчик, - перешла графиня на польский, - я скажу, чтобы тебя проводили. Иди!»
И отвернувшись от него, дамы продолжали беседу. Графиня позвонила и
дюжий слуга проводил Буню на выход. На дворе замка он подозвал одного из чеченов и передал тому, чтобы отвез пана-жида назад. Чечен, скалясь, помог взобраться Буне на круп коня, вспрыгнул в седло и выехал из ворот замка. Но, проскакавнемного по темной грязной дороге, он осадил коня.
- «Слэзай! - дохнул Буне в лицо. - Кон устал!»
Буня возмутился, пообещал пожаловаться графине, но чечен сбросил его с коня прямо в черную слякоть, ожег нагайкой по спине и с гоготом умчался прочь...
Усталый, промокший, с болью в спине от нагайки, добрался «пан управляющий» до дому, когда уже светало.
Через неделю он взял расчет и уволился к великому удивлению графини, которой жаль было терять такого умного и покладистого управляющего...
- Ну, что ты обо всем этом думаешь? - спросил деда его второй брат, Арончик-анархист.
Они сидели вдвоем в тени каштана, в Аркадии, и смотрели на море. Что до деда, то в ту
пору ему стукнуло восемнадцать лет, он закончил
реальное училище, работал учеником у фотографа Рубинчика, ухаживал за барышнями и
радовался жизни.
- Наверное, Борька был прав, что уехал, - ответил дед, - Аме-е-рика, Новый свет.
Фенимор Купер... - «Фе-е-ним-о-о-р, - насмешливо протянул Арончик, ласково глядя на брата, - проснись, Хаимкеле! Бунька талантливый, да не по той дороге пошел. Скоро, брат, такое начинается, держись за воздух...» - Что начинается? - Революция, брат. Вот тогда посмотрим, кто кого нагайками пороть будет. Мы им тогда вспомним. Все. И погромы. И «оседлость». И «норму»... Зря Барух уехал. Ему бы тоже дело нашлось. Зря...



Деду тогда слова брата не показались серьезными. Не верилось, что красивые дамы, прогуливающиеся под руку с морскими офицерами, уютные кофейни, где продают «брюле» и эклеры, открытые ресторанчики, где чистая, хорошо одетая публика выпивает и закусывает под звуки духовых оркестров, изобилие базара, тишина и прохлада дач Аркадии и Станций, что все это полетит к черту, и спокойные, сытые и веселые люди превратятся в толпы озверелых варваров, жгущих, убивающих, насилующих. И что брат Арончик,
метранпаж типографии Шапиро, весельчак-гитарист, будет хладнокровно стрелять, в тех, с кем когда-то учился, бегал по одесским улицам, играл в футбол... Но это уже другая сказка.