Недавно, вставляя замечание по поводу кончины одного из известных киноактёров прошлого века, я настолько расположился излиянию души, что не заметил, как увлёкся и приоткрыл покрывало, заботливо надвинутое на меня последующей жизнью моей. Это однако не осталось незамеченным моими друзьями и кто-то даже посоветовал написать об этом периоде, я отмахнулся. Но так у меня всегда. Неприятие вначале порождает волнение, затем лёгкий бриз сменяется ветром глубоких переживаний, и вот она, буря воспоминаний, которую я не могу, сколь ни желал бы, удержать. Ведь и у Аристофана не иначе:

Человек! Пожелал ты достигнуть у нас озарения мудрости высшей -
О, как счастлив, как славен ты станешь тогда среди эллинов и афинян,
Если памятлив будешь, прилежен умом, если есть в тебе сила терпенья...

Если памятлив будешь... Да, да... Первые впечатления, взволновавшие меня, навеял очерк Карела Чапека «Как это делается», который я запоем прочитал, покорённый озорством и свободомыслием замечательного автора. На заре кинематографа ему было чем поразить воображение читателей, мне же, приобщённому братом к производственным помещениям «Мосфильма», доставалась развитая концепция воздействия на общество «огромной неоценимой силой». И всё же, одухотворённостью своего шестнадцатилетнего ума, я стал писать свой очерк, вновь переживая посещения съёмочных павильонов, почтенность седовласых режиссёров, видимых мной издалека, блеск дорогостоящей аппаратуры, с которой товарищи моего брата, да и он сам обращались панибратски и рассказы прелестной, но с заметной хромотой Наташи, любезно поведавшей мне об искусстве создания ленты за дверью с табличкой «Монтажная». Что я мог выдать из неоформившейся ещё мужской души моей! Наверное это выглядело наивным обозрением беззлобной творческой зависти к тем, кто был занят стоящим делом. Здесь я должен отдать дань уважения моему старшему брату. Годы обработки «союзок» в шумном цехе модельной обуви и даже поступление на физический факультет Университета не сделали его счастливым: он мечтал о кинематографе, прозябая в кинокружке Дворца Культуры Строителей. Ему повезло с женитьбой на девушке из Подмосковья, годы блужданий в поисках работы, сопровождаемые скандалами в семье, привели его на «Мосфильм», в павильон операторского цеха, в последствие двухгодичные операторские курсы приблизили его к должности «второго оператора», но с годами он всё равно работал ассистентом оператора и именно в такой категории киноработников он записан в титрах фильма «Укрощение огня». Получив премию за этот фильм Первой категории, он поделился со мной частью денег, в то время аврально необходимых мне, вкушавшему у него в гостях прелести столичной жизни.
На «Мосфильм» можно было попасть в обход обязательной проходной. Став на поваленные от брошенного постамента громады, надо было подтянуться к стандартного производства перилам и взгромоздившись на них, спрыгнуть на площадку цементных лестниц, открывавших путь к ухоженным аллеям всемирно известной кинофабрики. Так я поступал всегда и брат, которого я находил в обществе его сотрудников уже без выраженного удовлетворения встречей водил меня по закруглённым длиннющим коридорам с табличками на дверях групп по названиям снимавшихся фильмов. Однажды нам навстречу шли двое каких-то забияк. Завидев нас издалека, они обнялись и запели в такт согласно марширующим ногам: «Куда идём мы с Пятачком? Большой-большой секрет! И не расскажем мы о нём, о нет, о нет, о нет...» Да, у тебя ПЯТАЧОК есть?» - поравнявшись с нами, спрашивали они у брата. Тот смеясь, вынимал из кармана мелочь и давал им и они продолжали путь весьма довольные. Я спросил, что это? «На бутылку сколачивают, не понимаешь, что ли?» Пили на «Мосфильме» безбожно. Особенно обслуживающий персонал. Помню, куда бы мы ни заходили, везде были тёпленькие работники. Даже к фотографам «Мосфильма», цех которых отдалённо напоминал то, что виделось мне в профессиональных студиях, встретивший весьма дружелюбно моего брата мастер тут же предложил ему выпить. «Это что, фотостудия?» - удивил я брата вопросом, по-моему вполне логичным, поскольку ничего, кроме поваленных декораций и совсем малюсенького белого полотняного фона ничего фотографического я не заметил. «Ну, да! - ответил брат, - Помнишь, я прислал тебе на джинсы белый экранный материал? Это он мне дал». «А чего ты себе не взял?» - немного подумав, угрюмо спросил я, тут же вспомнивший мои мытарства в поисках хорошего портного и раздаренные куски материи вместо оплаты. «А мне-то зачем?» - немедленно ответил он. Мы вышли на аллею, на краю которой я увидел смеющегося вместе с собеседником, облокотившегося на свою машину Никиту Михалкова. «У-у, мудак!» - сказал я, узнав автора известных фильмов. «Чего ты! - огрызнулся брат, - Он умный мужик». Поравнявшись с ними, брат поздоровался, я же, всё время приближения изучавший его, усатого, в бежевого цвета куртке, нарочито даже не взглянул на знаменитость. Мы поднялись к каким-то широким воротам и оттуда увидел внизу развалены и во всю стену узоры древних фресок... Это были декорации к фильму «Андрей Рублёв». Годами позже, вспоминая это видение и впечатлившись лентой, расспросил брата об этих декорациях, мол, так и не увидел их в фильме, и тут же почему-то поведал о моих звонках Андрею Вознесенскому. «Ну, ты послал ему?» «Да». - ответил я. «Ну и что?» - переспросил брат. «Он сказал, что они лежат у него на окне». «Ничего больше?» спросил брат. «Он сказал, что это очень хорошее место». «Хорошее место — это в журнале» - огорчённо сказал брат и добавил хмуро: «Херня всё это...». «Он пригласил меня приехать к нему. Вот сейчас он улетает куда-то, а вернётся — могу его посетить. В Переделкино»- спасая престиж прибавил я. «В каком-каком кино?» - улыбнулся брат.
Мы оба засмеялись.
В одном из павильонов, блуждая одиноко, я увидел съёмку фильма «Красная палатка» Подошёл тогда поближе, когда Калатозов объявил перерыв. С возвышения к нему спустились актёры. Это были Клаудиа Кардинале и Шон Коннери. Небольшая толпа киноработников окружила их, внимавших режиссёру. Уборщица, собиравшая мусор, как я смог заметить, стружки, в большую, глубокую неаккуратно обитую снизу жестяной лентой корзину, намеривалась протолкнуться с краю этой группы. «Пропустите!» - громко попросила она по русски, на что никто не обратил, конечно, ни малейшего внимания. Уставшая по-всей видимости держать ношу навесу, уборщица ещё раз вскрикнула «Пропустите же!» и рванулась вперёд скользнув по ногам нижним краем урны. На что немедленно разразилась криком Клаудиа Кардинале, показывая уборщице ногу и переставляя палец на торчащую жестяную ленту. Все оглянулись на неё, а она вдруг пошла к выходу. Я сообразив, что ей меня не миновать, ловко поспешил к дверям и стал, ожидая. Клаудиа шла гневная, изразцовая, чеканя обиженный оскандалившийся шаг и, заметив меня, вытянула ногу с задетым колготком, затараторила по-итальянски, так и этак пальцем показывая то ли ногу, то ли нанесённый её личности ущерб. Я ничего не увидел. Кардинале так же внезапно, как и начала, прервала речь, толкнула дверь и исчезла за нею. Это было незадолго до моего призыва в армию, а вот несколькими годами позже я посетил с братом Мосфильм, торопясь домой в положенный по правилам морской службы в отпуск. Там в операторском цехе я услышал, что части из теперь уже знакомых мне молодых людей предстоит посетить Шипси, где будет сниматься фильм «Июльский дождь». Брат сказал, что и он поедет в эту экспедицию, и чтобы я сварил раков, хотя именно этой просьбе я не придал никакого значения. А зря, потому что сложившиеся с этим обстоятельства стали прологом в мою дальнейшую жизнь.
Отъезду из Москвы предшествовала смешная встреча с нашим земляком, осевшим в столице другом брата, Йоной. Йона, в импортной тёмно-синей куртке походил на круглую весёлую птичку. Восхитившись моей матросской формой, купил бутылку белого вина и пригласил нас где-нибудь в парке распить её. Мы искали место, наверное полчаса. Совсем уже расположившись, мы находили удобство страшно неприличным и снимались в поисках более подходящего. Наконец мы пренебрегли всякими условностями, поставили на каменный стол бутылку и только собирались открыть её, как я бестолково повернулся, бутылка упала и разбилась. Запах, какой источала разлившаяся жидкость повергла нас в уныние. Мы распрощались с чувством бездарей, осознавших трагичность случившегося, и разбрелись, долго переживая каждый по своему общую неловкость.
Дома я встретил какую-то грузинскую девушку, насколько помню, у нас всегда кто-то жил,чего я не понимал до конца и не отвергал в силу своего грандиозного и замкнутого сознания. Жизнь ко мне повернулась шикарной красотой молодости, меня стали волновать противу моей неопытности и целомудрия фантастика отношений мужчины и женщины; на тему этой очаровательной симфонии я из её разрозненных нот сочинял неслыханные вариации, грезил поцелуями однажды виденных женщин и какие-то непорочные встречи из пробуждающейся в моей душе весны завершались лопнувшими почками недоконченных строф или небольших стихотворений. Далила была маминой квартиранткой, училась она в одном из многочисленных институтов, и на время моего отпуска уезжала в Грузию. «У вас красивый край, - сказал я ей, - Маяковский оттуда» «Приэжжайтэ» - эхом откликнулась грузинка. «А я знала Маяковского здесь у нас» - сказала мама. «Как это?» - поинтересовался я. «Да дядя Ланя приводил его к нам на Екатерининскую». Дядя Лазарь уже давно жил в Москве, я его однажды посетил. Он страдал падучей и за день и ночь, что я провёл у него, я всякую минуту ожидал приступа. Но он читал мне свои короткие стихи, сущность которых я не запомнил совершенно. Вот он-то, по рассказу матери, привёл Маяковского после выступления к ним домой. «Он вошёл такой большой, огромный, он заслонил всё... - вспоминала мама, - А дядя Ланя говорит, Манюрочка, ты знаешь, кто это? Знаю, сказала я, это Владимир Маяковский. Правильно, сказал Ланя и зашёл в свою комнату, вероятно за своими стихами. А Маяковский говорит, у него бас такой был: За то, что Вы меня узнали, давайте Ваш альбом, я напишу Вам несколько строк. Я принесла ему тут же альбом со стихами, он и написал мне туда целое небольшое стихотворение... Я ему говорю: Спасибо! А он наклонился и говорит, показывая пальцем на щёку: А сюда? Я тогда поцеловала его. Он подставил другую: А сюда?» «Ну, - в нетерпении спросил я, - Ну, что ты сделала?» «Я ему сказала: Одного раза достаточно!» «Это ты сказала Маяковскому?» «Да, а что я должна была сделать?» «Маяковскому-то! - ахнул я, - А где тот альбом?» «Да мы переезжали. А потом война. Я всё бросила, когда мы в эвакуацию отправлялись». Я сел за стол и попросил что-нибудь поесть. Так мы обедали провожая Далилу в Грузию. «Я сейчас за то стихотворение получила бы, наверное, большие деньги» - неожиданно сказала мама.


Нас неожиданно вызвали на переговоры. Мы с матерью пришли на переговорный пункт. Вызывал брат и сказал, что целая группа Мосфильма «Июльский дождь» проезжает через наш вокзал на юг, в Шипси. Где это? Туапсе, сказал брат матери. И ещё он попросил принести раков, угостить ребят. Мать шла домой расстроенная. Надо было купить раков. Сварить их. Время было, аж до вторника. Я пошёл покупать на базар и принёс килограмма два. Не забыл я и укропа. Мать сварила, и вечером во вторник мы с подарком стояли на перроне в ожидании поезда. Вот он остановился и все высыпали из вагона. Подскочил брат, расцеловал нас и взяв кастрюлю, ушёл, бросив мне краткое «Пойдём!» Я поплёлся за ним и увидел, как ребята, которых я уже знал, разбирали красных раков. «Пойдём к Хуциеву», - сказал брат и подвёл меня к невысокому, худощавому с залысиной в очках человеку. «Вот, он принёс, - открывая крышку кастрюли, сказал мой брат, - Угощайтесь». «Ого, большие какие! - произнёс Хуциев и вытащил из кастрюли рака, - Он взял сам, а потом, опережая чью-то руку, запустил свою и вытянув другого, отдал толстенькому человечку рядом, а тот протянул его стоящей рядом даме, задержав в руках следующего рака. Так Хуциев по-хозяйски расправился с нашим с мамой подарком, с укоризной поучая всех, что они не умеют есть раков. «Смотрите, как надо!» - он по очереди отправлял в рот каждую ножку и все вокруг повторяли его поучительное обсасывание. «Марлен, - сказал мой брат, - Он в армейском отпуске. Может, возьмём его с собой?» «Да? - спросил Хуциев, - А сколько он у тебя?» «Да месяц...» - проронил я обречённо, даже не ведая, чем это закончится. «А ты что...» «Да, на Флоте я, на Северном...» «Так промёрз поди...Отогреться надо». Хуциев посмотрел на толстяка и сказал: «Оформи его». Тот кивнул и сказал брату непонятные слова, а тот приказал мне залезть в вагон и не дышать пока не проедем какую-то станцию. Надо маме сказать, заикнулся было я, но брат меня приструнил, сказав, что это не моё дело и чтоб я лез в вагон, а с мамой он поговорит сам. Я полез на полку, а затем, по отправлении поезда на широкую верхотуру за чемоданами, и вылез оттуда спустя минут двадцать наверное, теперь уже полноправным сотрудником киносъёмочной группы «Июльский дождь».
Я совершенно ничего не делал на съёмочной площадке. Собственно, даже у штатных рабочих дел было немного, они сколотили какую то четвероногую постройку с длинным хребтом-жердью. На этом их хозяйство на съёмке и закончилось, не потому ли и мне никто ничего не выговаривал. Вся группа остановилась в Туапсе и только несколько человек со мной и киноактёром Александром Белявским ночевали несколько дней в Шипси, на постое. Понемногу я привык ко всем. Тот толстячок, оформивший меня , был директор картины Яблочков. С ним прибыла на юг его любовница, этакая стройная, но маловыразительная то ли Татьяна, то ли Тая... нет, мне не вспомнить. Уралова, как мне сказали, актриса какого-то, даже не московского театра, приезжала каждое утро из гостиницы в Туапсе. Она была неприступна. Раз или два я оказывался около неё и единственную фразу, которую я помню обращённую ко мне, это «Ты уже большой, а...» Там же, в Туапсе остановился и мой брат. Я целыми днями купался в море, недалеко от съёмочной площадки. Собственно, среди дня съёмок не было, а только утром и на закате. Надо сказать, юность разукрасила меня всеми достоинствами будущего ярко выраженного мужчины. Каштановые тёмные волосы такой густотой облепили голову опускаясь на плечи, что только голубые глаза и крупный алый рот сияли на чуть загорелом лице. Все нежились под знойным солнцем юга. Я очередной раз вышел из моря, и не спешил лечь на прибрежную гальку, а подставлял для загара лучам своё тело. Вдруг подсел ко мне брат. «Слушай, - сказал он, - То, что на тебе вовсе не плавки, а белые турецкие трусы, которые просвечивают тебя всего...Мне сделали женщины замечание и они, как я вижу, правы». Я опустил взор и в одно мгновение понял, что я, и в самом деле, голый и ничто намокшее и облепившее мой зад и перед не намеренно меня скрывать, более того, то, что красовалось спереди обретало садистский для женского взгляда вид, схожий с новаторской смелостью скульптур Родена. Тут же бухнулся на берег и пополз к штанам. На следующий день случился ещё один казус. Яблочков нашёл меня с килограммом купленных яблок и попросил меня отнести их в квартиру к его подруге. Он назвал как её найти и сказал, чтобы я вошёл не стуча. Я выполнил всё как он сказал и нашёл его пассию на кровати под тонким, облегающим фигуру одеялом. «Вот, Вам передача...» «Садись!» - сказала улыбнувшись она, взяла из протянутой руки яблоко и кивнув на горсть других, добавила: «Угощайся!» Я сел рядом с её постелью, но от яблока отказался. «Так как ты попал к нам?» - спросила она. Я рассказал. «Чудеса!» - воскликнула она. В комнате было светло и убрано. «Ну, а скоро тебе назад?» «Нет, не скоро, ещё недели две... даже больше...», «Чудеса!» - снова воскликнула она, - «Я не представляю, как там можно... без приключений...» «Да есть приключения...», - уныло вспомнил я и рассказал, как в самоволку ходил по поручению «годков» водку покупать. «И это всё? А любовь?» «Да там кроме резчицы хлебов и женщин нет...» - улыбнулся я. «Но здесь есть! Меня даже спрашивали о тебе, как о киноактёре. Ты бы поступал в институт. Тебе Хуциев рекомендацию даст». Я рассказал, что учусь в Университете. Так несмышлёнышем отвечал и отвечал я на её вопросы, а она укладывала голову, раскидывая волосы то вправо, то влево и наблюдала посмеиваясь и испытывающе посматривая на меня. Вдруг совершенно серьёзно и даже как-то зло она сказала: «Всё. Иди!» Я ушёл, не понимая в этой встрече ничего и только позже меня осенила мысль о возможной обоюдной договоренности её с директором картины, Яблочковым.
Александр Белявский жил в другом крыле нашего дома. По вечерам мои сожители напивались, для них в ближайшую торговую точку, где торговали местным вином я бегал покупать дешёвые литры, но ребята шумели не часто, а выходили один за другим в ночь и возвращались по разному поздно. Однажды Белявский привёл двух женщин. Одна, толстушка Наташа, в чудесном открытом красном платье, другая, её противоположность, уместилась между ним и другими участниками группы. Все расшумелись распивая спиртное. Наташа всё время заботилась обо мне, подкладывая в тарелку еду, а потом сказала: «Пойдём...» Мы сквозь орешник пробрались к шоссе и пошли в темноте, с помощью автомобильных фар отделяя густые заросли от шоссе слева от нас. Неожиданно спутница вскрикнула и отскочив в кромешной тьме далеко в кусты, притянула меня к себе и тут произошло то, что уже давно грезилось и желалось моим чувственным взрослением. Голый, я приник к обнажённому телу и только и услышал: «Поцелуй мне грудь...» Послушный, как младенец, я и сам кроме груди ничего не видел и всё закончилось настолько быстро, что я даже не разобрал, что же это было со мной? Ведь я был с ней. И это всё? Это и есть «то самое»? Разочарование её было беспредельным. «Такой молодой и уже испорченный? Сколько у тебя было женщин?», спросила она, свесив моё естество с ладони. Я стыдился признаться ей, что она у меня первая. Надутый, как индюк и пожалуй, в такой же степени огорошенный случившимся, я пробормотал «Восемь...» «Вот всегда так, ухаживают за мной красавцы, а достаётся мне всякое ...» Она сказала это слово, на что я совершенно спокойно отреагировав поднялся и привёл себя в порядок. Я думал, мы расстались. Ничуть не бывало! На следующий день Наташа со свёрнутым одеялом подмышкой вызвала меня. Я последовал за ней и тут, среди зарослей орешника, на лужайке, которую моя подруга справедливо сочла удобной для любовного свидания мы повторили старания прошедшей ночи. Я сам от себя не ожидал такого оголтелого секса и её призывный язык, заполонивший мой большой рот, больше напугал меня, чем возбудил мои чувства к ней. Я никак не мог закончить начатое и только когда она взмолилась: «Я больше не могу...я уже вся...» неожиданный взрыв наслаждения, вырвавшийся у меня из груди, не оставил ничего от лопнувшего в одно мгновение так старательно возводимого мной мира и темнота мгновенной смерти окутала моё сознание и тут же возвратила меня в бытие. Наташа целовала меня со словами «Тихо, родной, тихо...» Мы сидели ещё немного и курили. Ей было двадцать восемь лет. Она снимала на паях с другими женщинами квартиру. Она развелась. Её бывший муж работал в Ростове директором ресторана. Он был армянин.
На следующий день приехала съёмочная группа, а брата не было. Он проспал час подъёма и сбора группы, как оказалось позже. Но я не знал этого и сидел у моря, ожидая. Наконец я увидел его, спускающегося с железнодорожного полотна в нашу сторону. Через его руку был перекинут пиджак. Он развернул его и я увидел мой серый пиджак от любимого моего, впрочем, единственного костюма. «Мой пиджак! - воскликнул я, - Но как он очутился у тебя?» «Слушай, это мистика! - сказал он, - Такого просто не бывает...» Я увидел что он взволнован, но я радовался чистосердечно: вечерами было холодно и я нешуточно страдал от прохлады. То, что он рассказал, было и впрямь чудесно. Он проспал и вышел в холл гостиницы, когда все давно покинули его. До электрички оставалось больше часа, и брат пошёл на станцию в надежде подцепиться на какой-нибудь поезд, благо, в Шипси хоть на минуту, а останавливались все пассажирские дальнего следования. Он сел в предпоследний вагон и прошёл ещё один и остановился в плацкартном вагоне. Задумавшись, он вдруг почувствовал на себе взгляд. На него в упор смотрела маленькая седеющая грузинка с каким-то предметом в руках. Он заёрзал и поднявшись пошёл в тамбур. Вслед за ним в тамбур вышла и наглая попутчица всё так же, в упор вглядывающаяся в его лицо. Тут уж он не выдержал. Он хотел открыть рот и пристыдить пассажирку. Но не успел, так как она с акцентом спросила не он ли это, назвав его имя. Он изумлённо подтвердил и на вопрос, не я ли его брат, также ответил утвердительно. «Натэ, возмы его костум!» С этими словами она сунула ему в руки мой пиджак и начала счастливо смеяться. Оказалось, что это была мать Далилы, она из Москвы остановилась у нас дома и мать, показав маленькую фотокарточку брата, упросила её взять пиджак, заботливо предполагая в горах холодные вечера. Но как передать его мне? Этого две мамы никак не могли додуматься. Просто гостья ехала в нашу сторону и этого оказалось достаточно. «Но ты мог не проспать!» - воскликнул я. «И остаться в том вагоне, в какой подцепился. Да и вообще сесть в другой поезд...» - дополнил он меня. Я был потрясён, а брат огорошен. Мы почувствовали чью-то всесильную заботу о нас, живущих братьях. В последнее утро нашего совместного пребывания на юге мы спускались ранним утром из моей хижины к месту съёмки: брат не поехал в Туапсе. В руках у брата была кинокамера, которую он оставил при себе. Мне он сунул штатив, этакую массивную штуковину, которую я без особого удовольствия взял в руки. Море было спокойное, синее и свежее. Я заспанный, ворчал, что мы поднялись так рано. «Давай, работай... - проворчал брат, - Хоть что-то сделай на благо «Мосфильма».

И ни о чём не думая ином,
на Чёрном море всматриваясь в штили,
таскал «Мосфильму» плёнки и штативы,
и покупал на братию вино.

Так я писал позже. И всё стихотворение понравилось львовянину Себелькову, моему сослуживцу в Североморске, куда я вернулся спустя неделю после моей выгрузки на большом вокзале моего города, проводив полный «Мосфильмом» вагон и держа в руках несколько десятков заработанных рублей. «Пойди, скажи ему спасибо. Ну, поблагодари его, в общем...» Брат, говоря это и не глядя на меня, кивнул в сторону вышедшего на перрон Марлена Хуциева. Я подошёл и пробормотал несколько слов благодарности. «Ничего, ничего, пожалуйста...» Хуциев был вежлив, но я чувствовал, что его гнетут совсем другие заботы.
Прошло несколько лет. Однажды ночью меня разбудил звонок в дверь. Я поднялся и открыл прихожую. Это был мой дружок, вечный гуляка и завсегдатай всех ресторанов, какие только были в нашем городе. «Гриша, - забормотал я, - Чего ты так рано?» Он оставил дверь открытой и затолкнул меня в комнату с вопросом: «Скажи, у тебя брат живёт в Москве?» «Что за вопросы в час ночи!» «Он киношник?» «Ещё один вопрос такого рода и я вытолкну тебя, Гриша, обратно в холодную. бесприютную ночь и ты вернёшься в свой ресторан, в твой...» «Да-да, вернусь, не переживай...А ты знаешь такого актёра, Александра Белявского?» «Ну, а что?» Я окончательно проснулся. «А вот он он!» - вскричал Гришка и я увидел стоящего в дверях Белявского. Я оторопел. «Саша, ты? Какими судьбами?» Белявский улыбался. Мы обнялись под рассказ Гришки о том, как подсел к его компании какой-то, как им показалось, подвыпивший мужик, немного послушал их краки, а потом спросил, не знают ли они меня. С Гришкой мы были знакомы с пионерского лагеря, и он был мне как брат, не меньше, и после нескольких уточнений, к вящему удовольствию обоих, дружок привёл актёра ко мне. Мы конечно же просидели за столом чуть ли не до утра. Мать ездила на Украину, к родственникам папы и должна была вернуться не сегодня-завтра к своему Дню рождения. Я пригласил Белявского и он сказал, что придёт и возможно не один. Мы с мамой и гости пришедшие раньше, ждали Сашу и он пришёл с двумя подружками. Одна из них, Аня, что ли, дебелая и пышная, но без какой-либо примечательной изюминки, весь вечер ухаживала за известностью, вторая была спокойна и по девичьи мила. Откуда Белявский её выковырял, я так и не понял. Саша был в ударе. Он всё время острил. И даже показал маленькую сценку. «Представьте, - он поднялся во весь рост и изобразил бегущую собаку, - бежит пёс. Бежит, бежит... а тут его кто-то позвал. Пёс продолжает бежать, но его зовут всё настойчивей... Пёс останавливается, оглядывается, всматривается в мужика и не узнаёт его...И тогда он делает вот так...» И тут Саша пожал плечами, изображая собачье недоумение и хмыкнув, показал, как пёс, ещё разок пожав плечами, побежал дальше. Все рассмеялись, а Белявский сел на место, подарив собравшимся веселье и беспечность. И тут мой родственник стал расспрашивать его о съёмках и пригласил к себе. И Саша согласился. Мой дядя был не в себе от гордости, что сам Белявский посетил его в далёком недавно выстроенном районе, и сообщил мне открытый ему актёром секрет, что он еврей. Я пропустил это сообщение мимо ушей. Больше я с Белявским не встречался. Со второй его подружкой, которая ушла с ними вместе у меня произошёл совсем анекдотичный случай. Она одарила меня известием, что пишет стихи и по моей просьбе продекламировала несколько строк. Я изумился: «Как здорово! Это ты написала?» Она кивнула головой, утверждая своё авторство. Тогда я подошёл к своей библиотеке, и вытащив книгу Есенина, развернул прочитанное ею прямо перед её носом. Она бессловесно, не смутившись, поднялась и вышла к уходившим уже гостям.

«Мосфильм» посещал я и после службы. Однажды насмотревшись в павильонах различных съёмок пришёл к операторскому цеху, где уже ждал меня встревоженный брат. «Где ты ходишь?» и как всегда, не интересуясь моим ответом, повёл меня на закрытый просмотр какого-то заграничного фильма. Мы зашли в тот момент, когда героя картины на дороге подбирает лихо ведущая автомобиль красотка. Это была чёрно-белая копия знаменитого фильма о Джеймсе Бонде с Шоном Коннери в главной роли. Я всё время думал, что это «Gold finger», но много позже убедился, что это была другая лента. «А чего чёрно-белая?» спросил я. «А кто тебе даст цветную? Скажи спасибо, что наши воруют, делают копии и мы можем смотреть». Кажется, вместо смотреть, он сказал учиться. Зато ещё один чёрно-белый фильм «Выпускник» с Дастингом Хофманом в главной роли удалось посмотреть полностью. Побывал я и на презентации в том же просмотровом зале фильма Данелия «Не горюй!» Было многолюдно, и я еле высидел до конца, запомнив только кадр, где старик сидит у сделанного им для себя гроба. Но зажёгся свет, Данелия седой и в клетчатом пиджаке, поднялся и плотный строй аплодисментов приветствовал как его работу, так и его присутствие в зале. Он стал раскланиваться и отвечать на вопросы, но я уже покинул зал. Другой раз, а может это было несколько раньше, я пошёл в сторону двигавшейся небольшой толпы. Около гримёрной стояла Софи Лорен, какое-то мгновенье она говорила с женщиной и обе тут же скрылись за дверью. Мы все терпеливо ждали, потому что слух донёс известие, что в павильоне будет закрытая съёмка. Внезапно явившемуся брату я объяснил моё здешнее ожидание. «Ну и что?» спросил он. «Вот сейчас выйдет и ты её увидишь» - объяснил я. «На кой хер она тебе нужна?» - возмутился брат и потянул меня со студии. В одно из последних посещений «Мосфильма» я издалека видел Киркорова. Это был высокий, плотный парень. Он вышел из какой-то комнаты, одетый в костюм для съёмок. На нём был плащ, который облегал его стройную фигуру. Лёгкий элегантный поворот и плащ взвился и я воочию увидел, как бы это смотрелось на обитателях давних веков, где плащи были обыденным нарядом горожан.
А вот Смоктуновского я увидел в мосфильмовской столовой. Он сидел за столом с двумя спутниками и бросив ложку в тарелку, закрыл лицо руками с длинными пальцами. «Из Москвы уезжают евреи — какое несчастье!» - воскликнул он при этом. Я подтолкнул брата к нему, прошептав, что Смоктуновский меня узнает. А дело было вот как. Я уж и не помню, что привело меня в гостиницу, где он остановился. То ли сообщение брата, что актёр будет в нашем городе, то ли моё желание сделать несколько снимков с места киносъёмки... Я постучал, Смоктуновский открыл и выслушав мою просьбу и откровение, что я не такой уж потусторонний человек, в номер меня не впустил, но доброжелательно сообщил, что к гостинице в семь утра будет подана «Волга» и он может взять меня с собой в Новочеркасск. Я ночевал с красавицей Мариной. Это была действительно изумительная дочь одного из преподавателей Университета. Но я опережаю словом «ночевал» события. Мы накануне постельной сцены поссорились. По моему, она мне мстила за некое событие, когда она зашла в мою квартиру, а я в чём мать родила выскочил из спальни, оторвавшись от жаркого тела. Она увидев меня совершенно голого ни на мгновение не смутилась, вида не подала, но ушла, развернувшись и бросив на меня попавшееся под руку полотенце. Я её в чём-то упрекал, она молчаливо выслушивала и односложно огрызалась. Не помню, что нас на этот раз разъединяло. Но уходить она не собиралась, а я просто не мог расстаться с такой красотой. В середине ночи я заснул рядом с ней. Разбудил я её когда уже рассвело совсем. Она знала, куда я спешу и пошла за мной. Так мы вдвоём и пришли к гостинице «Московская», к ожидавшей Смоктуновского «Волге». И вовремя. Потому что сзади раздался голос актёра: «Садитесь, что это вы?» Я растерялся и указал на мою спутницу. «Ну, садитесь, садитесь...» - подбодрил он Марину, но сев впереди, на заднее сидение пропустил Трофимова, я узнал его по фильму «Война и мир», а уж вслед за ним проскользнула в машину Марина, последним сел я и «Волга» тронулась. Они всё время болтали. Я даже удивился, мол, они что, давно не виделись? Они говорили всю дорогу о разных личностях, но особенно долгое время уделили Сергею Юрскому. Этому досталось столько негатива и столько недоброжелательства, что я стал подумывать о зависти. Особенно смачно они распространялись о любви Юрского давать зарубежным журналистам интервью. А между тем, с Юрским у меня была встреча в нашем ВТО. Мне повезло, его выступлений было два. На первом я снимал его, пользуясь отечественным 135 миллиметровым объективом «Юпитер-11» Через две недели состоялась повторная встреча общественности города с актёром. Я тоже предал записку. «А вот хороший вопрос! - сказал Юрский и прочитал его уже вслух, - Кинорежессёр Юрский — возможно ли это?» И он увлёкся, долго рассказывая о готовящейся постановке... Чего — не помню. Да я и не слушал, потому что сжимал в руках небольшую самодельную книжку-раскладушку, с наклеенными фотографиями и когда улеглись страсти и актёр спустился к публике, я оказался совсем рядом и сунул ему в руки набор его фотографий. «Что это?» - он внимательно рассматривал в общем-то посредственные снимки, изображавшие его на сцене нашего ВТО, просто таки в актёрском угаре, но одна фотография получилась отменно и Юрский остановил взгляд на ней, учтиво расхваливая фотографа. Я тогда, видя как он складывает мой подарок и протягивает его мне, млея от собственной щедрости, сказал: «Это Вам!» «Мне?» - он немедленно сунул мои фотографии в боковой карман и со словами «Большое спасибо!» пожал мне руку.
«Волга» въехала в Новочеркасск и ещё через десяток минут мчалась к уже заметному месту, где разрисованный домик с порожком освещали диги и стояла камера и седой но плотный Сергей Бондарчук, издалека заметив выходящего из машины Смоктуновского, широко развёл руками, дескать, заждались мы вас! Марина стала осматривать площадку и заметила какого-то, как я понял, звукооператора. «Познакомь меня с ним...» - попросила она. «Иди, сама...» Она посмотрела на меня совершенно беззлобно, более того, в её взгляде было больше недоумения и искреннего уважения к моим возможностям. Со временем я узнал, что отец отослал Марину за Полярный круг, в Норильск, к родственнице и что Марина вышла замуж и уже мама троих детей. Каково же было моё изумление, когда она с детьми вернулась и пришла ко мне в надежде подлечить хрипло дышащую судьбу. Но я был плохим «врачом» и совсем никудышным ухажором.
Между тем, с камерой наизготовку, я осматривал съёмочную площадку и пофотографировал то тут, то там. Персонаж, сидящий в коляске, меня тронул сочностью переданной эпохи. Вдруг всех по рупору попросили замолчать. На порожек дома вышел Смоктуновский в роли Мойсей Мойсеевича и паясничая и кривляясь в конце сцены упал на колени и грозил кулаками с колен, изображая жалкого, но не сломленного еврея. Всё это заняло не больше трёх минут. «Стоп!», скомандовал Бондарчук, поднялся с места возле съёмочной камеры, подошёл к Смоктуновскому и смачно поцеловал его.
Год спустя меня поймала сотрудница АПН и попросила показать кадры со съёмок фильма «Степь»: «Мы знаем, что Вы там снимали». «Да у меня, - говорю, - один Трифонов в коляске и сидит». «Ну принесите негатив». Я принёс. Больше я его не видел. Мне сказали, что кадр неудачен.
Каких только критических статей я не прочитал о двух фильмах «Сталкер» и «Зеркало»! Автор одной просто исходил уверенностью, что зашифрованная японская мудрость о зеркалах и есть суть прославленного фильма. Для меня со «Сталкером» всё было ясно: никакой там не проводник к счастью имел в сознании Тарковского весомого измерения. В фильме звучал страстный и демократический призыв действовать. Всё дело было в «обезьянке» - награде, как это понимали «пришельцы», в одарении обычных людей необычными свойствами за неуклонное преодоление системы подавления и жажды сделать людей счастливыми в том смысле, в каком его правильно, по их мнению, понимал Сталкер. С «Зеркалом» было посложнее. Догадка осенила меня и сделала на минуту по настоящему счастливым. Отражение имело отрицательный смысл. Зеркальное отражение, отталкивание человека человеком логически объясняло первые кадры лечения заикающегося ребёнка и если не принятие всей душой страданий другого человека, то что там, за христианской риторикой может быть большее? Только атомный взрыв в случае нашего зеркального отношения друг к другу. Ну и цитатники Мао, и образ воды, разделяющей человечество, и образ леса, как само понятие жизни... Все эти соображения я страстно и доверчиво выложил на нескольких листах в ответ на полученное уже в Израиле поздравление Радио России с новым 1991 годом и приглашение журналистски сотрудничать с бывшей Родиной. Но не отослал, а вскоре смена тамошнего коллектива оборвала последние связи с новой жизнью в России. Так же, как и предыдущие мои рассуждения в записях о советском кино, я со временем, не перечитывая, выбросил. А вспомнил я сейчас это в связи с Кайдановским. Он был разведён, когда я пришёл в театральный кружок, которым он руководил. Он заметно отличался от окружающих. Высокий, стройный, он скептически верно оценил мои театральные способности. Хотя я некогда и сверкал в театральном кружке ДК Энергетиков. Но перед тем как принять решение, он попросил меня перейти на другой берег воображаемого ручья. «Да, моста нет» - поставил условие он. Я мешкал долю секунды, следующую я собирал камни, бросая их в воображаемый поток. Я был принят. Но мне уже на втором занятии стало скучно, пьеса «Ревизор» меня не вдохновляла. Спустя полгода некто из этой студии рассказала мне, что там всё поменялась, а Саша Кайдановский в Москве и околачивается на «Мосфильме».
Однажды вечером звонок в дверь и я в объятиях шести молодых москвичей, работников операторского цеха «Мосфильма». Знакомые лица, весёлый московский говорок и просьба стаканов... Впрочем, они по-хозяйски распоряжались в доме и я был им не нужен. Тут же распили бутылку и пригласили на следующий день придти на съёмочную площадку фильма «Хождение по мукам». «Хождение по мукам»? Снова? Я застонал. В ответ зарыдали хлопцы. Так мы паясничали друг перед другом весь вечер и они ушли, взяв с меня слово, что завтра увидимся. Фильм снимал Василий Ордынский. И я взял интервью у Быкова. Он охотно отвечал на мои вопросы, но когда я писал, мне захотелось повыделываться и я «литературно» оформил свою статейку, якобы спрашивая знаменитого актёра... Нет, не актёра, а его героя, нрави